Хрынов Алексей, "Полковник"

Поэт, музыкант.

3 июня 2007
Санкт–Петербург

ЛН: Вы были знакомы с Башлачёвым?

АХ: К счастью, да, но из всего нашего знакомства наберётся достаточно немного чистого общения. Например, познакомились–то мы с ним у нас в Нижнем Новгороде (тогда ещё – Горьком), когда он приезжал. У него было три квартирника. Два у нашей поэтессы, Марины Кулаковой, а один – у Вити Ходоса.

Конечно, записи мы уже слышали значительно раньше, многие песни знали наизусть, даже пели, но серьёзные вещи Башлачёва невозможно же петь. Те вещи, которые он называет шуточными, я пытался играть и, в общем–то, в своё время даже получил добро на исполнение двух вещей. Правда, сейчас я давно этого не делал, но не суть.

Конечно же, это всё выглядело фантастически на квартирниках – человек себя просто, жёг, действительно. Мы увидели, как нужно вообще исполнять песни.

А мы ещё на митьках очень торчали, тогда пришли трактаты шинкарёвские. Мы вышли курить, и я спрашиваю: "Саш, а ты вообще митёк?" "Я – Сашок. А ты, – говорит, – Лешок". И так далее, говорит, в шуточку. А потом он подходит... Народу–то было много, но он подошёл почему–то именно ко мне. Мы, правда, там своих "песней" попели каких–то... Он подошёл и говорит: "Пойдём с утра пивка попьём?"

А времена–то были тогда тугие насчёт пивка–то. Единственное место, где можно было в городе попить пива – это пивной бар "Скоба" на улице Маяковского, ныне – Рождественская. Мы забились ко времени, я с утра пришёл, занял очередь. Чтоб войти туда, это ж надо было очередь отстоять. Моя очередь подходит, а его нет. Уже и время–то вышло. Всё, думаю, значит, не придёт. Ну, не придёт, так не придёт. Грустно заказываю себе кувшинчик пива. Сижу, разговариваю с каким–то мужиком напротив – какой–то водила, на какие–то свои проблемы начал жаловаться. Вдруг так сзади – бум! – на меня кто–то наваливается. Саша вошёл, причём минуя эту очередь каким–то образом. И что я тогда отметил: водила сидел, рассказывал о своих житейских проблемах, а Саша настолько был далёк от всего этого, что вообще не понимал, о чём говорит этот человек. Он как–то так на него посмотрел, и тот замолчал... навсегда. Надо сказать, Саша был человеком не сильно болтливым.

Потом мы уже встречались здесь, в Питере. Какое–то время он жил у Сереги Фирсова, возле метро "Проспект Ветеранов". Мы в то время, когда приезжали сюда, прямо с вокзала, с вещами ехали к Сереже, как в гостиницу. Вот приезжаю как–то, а там – Саша. Свой первый акустический альбом, "Волга да Ока", я как раз записывал у Фирсова на Сашиной гитаре, потому что Серёга достал какой–то хороший микрофон, который подвешивали к потолку через люстру. Сейчас у Серёги есть эта запись.

ЛН: Когда это было?

АХ: Это, наверное, 1987 год.

Потом был фестиваль. Я помню, когда Саша вышел на сцену ЛДМ... Насколько живые, хорошие были его квартирники, настолько же странное было это выступление. Во–первых, он попросил включить свет в зале. Видимо, он чувствовал, что нет отдачи, что люди ждали какого–то электричества, а его не было.

Я не знаю, почему... Люди, которые сидели в зале – они же знали, на кого пришли. Почему было такое странное восприятие у зала?! Как потом выяснилось – а я, в общем–то, сразу догадался – он не исполнил всё, что хотел, то есть спел несколько вещей и сказал, что хватит. Он понял что–то такое и ушёл со сцены.

Потом я уже работал на автозаводе в 1988 году. Мне позвонил Саня Терёжкин, гитарист тогдашний группы "Хроноп", и говорит: "СашБаш умер". "Как? Чего?" "Говорят, прыгнул с восьмого этажа". У меня был шок. Я пришёл... А предприятие–то было режимное, пропускная система. Я тогда говорю: "Пишите мне административную", – и мы сразу уехали на похороны. А похороны были... Ну, я думаю, что про похороны кроме меня есть, кому рассказать.

ЛН: Тем не менее, расскажите, пожалуйста, если можно.

АХ: Мы приехали, а похороны задержали на несколько дней, потому что там шло расследование, хоронили не на третий день, а, по–моему, на пятый. То есть не так, как я рассчитывал, когда писал административную.

Потом был какой–то совершенно нудный поминальный концерт в Рок–клубе. Помню, что тогда впервые услышал Цоевскую "Звезду по имени Солнце". Он тогда вышел на сцену, поставил ногу на стул и сыграл, а в темноте – освещённый портрет СашБаша.

На вынос мы уже проспали, опоздали, побежали бегом на электричку в сторону станции Ковалёво и как раз успели, когда подъехала вся процессия, уже возле могилы.

Какие–то слова говорили. Кинчев говорил, что Башлачёв на самом деле живой и всё такое прочее. Но он же действительно как живой лежал. По–моему, из протокола, такая штука, что у него ни одна кость не была сломана, только голова.

В самый последний момент, когда гроб стали закапывать, какие–то ребята прибежали, принесли гитару и опустили её в могилу.

ЛН: Ту самую, на которой вы играли?

АХ: Нет, наверное, всё–таки это была какая–то другая, люди привезли, наверное, чью–то свою.

Потом были поминки в той самой квартире, из которой он прыгнул. Тогда тот же Саша Терёжкин... Для меня было большим удивлением... Я говорил какие–то слова, не помню, какие, он стоял рядом. Выпивали все. Вдруг я услышал рыдание. Поворачиваюсь – Сашка рыдает в голос. Я его знаю уже неприличное количество лет, с молодых ногтей. Чтобы этот человек заплакал, я не знаю, что должно произойти. В один день должны умереть все родственники, наверное.

Там я увидел родителей Саши Башлачёва, его сестру. Потом мы с ними виделись в Череповце на "Рок–Акустике" уже в 1990 году.

Да, я рассказал, как мы познакомились с ним, но был ещё интересный момент, когда я его первый раз увидел. Тогда мы ещё не были знакомы.

По записям я представлял себе, что это какой–то очень мощный человек. Вот в детстве, я помню, с двух лет слушал Высоцкого, и мне казалось, что это огромный бородатый человек, типа лесоруб такой мощный. И так же, когда я слушал Башлачёва, мне казалось, что это сибирячина такой.

Мы тогда чудом просочились в Рок–клуб. Я даже дату помню – это было 6 или 7 октября 1986 года, открытие сезона Ленинградского рок–клуба на Рубинштейна, 13. Я помню это, потому что мы успевали туда, но опаздывали на "Beatles–сейшн", который был 9 октября.

Сашка Терёжкиндо этого уже ездил на фестивали. Он говорит мне: "Лёш, ты только не верти головой, как деревня. Спокойней реагируй. Вот это вот – Кинчев, вот это – Задерий, "Алиса" (тогда они ещё вместе играли). Вот – Гребень". Я: "Где?" Ну, вроде как на фотографиях видел, а вживую...

Мы умудрились ещё сесть! В Рок–клубе же всегда мест было в десять раз меньше, чем желающих, и вдвое меньше, чем вошедших. Сидели везде и на всём. И вдруг протискивается худосочный, маленький патлатый субъектик. Кто–то рядом со мной сидит, а он между нами втискивается, там, где ручка кресла, по идее, и говорит: "Ребятишки, давайте, вы ножки–то сдвиньте, а я тут присяду". У него задница–то с кулачок. Он сел, а Сашка Терёжкин мне говорит: "А рядом–то с тобой знаешь, кто сел? Башлачёв!" Я был поражён. Ну, если бы его умножить в два раза, я бы понял ещё, а это вообще несерьёзный такой субъект. Мне было очень удивительно. Очень сильное было несоответствие того, что я представлял себе, и как он выглядел на самом деле.

ЛН: А познакомились вы когда? Какое это было время, приблизительно?

АХ: Это была зима. То ли конец 1986–го, то ли самое начало 1987–го.

ЛН: Вы рассказывали про его такое странное состояние в ЛДМ. Это были ощущения близкого конца или просто тот конкретный концерт ему было не в жилу играть, как вам кажется?

АХ: Скорее всего, он просто не чувствовал контакта с публикой. Он ведь сказал, чтобы включили свет, что ему нужно глаза видеть.

ЛН: А на одной сцене вы с ним играли когда–нибудь?

АХ: Нет, на одной сцене не играл, только на квартирниках.

ЛН: А где и когда?

АХ: В том же Нижнем Новгороде. Был один его большой приезд. Ведь всего год прошёл с тех пор, как он приезжал, до тех, как он погиб.

ЛН: А расскажите про вашу бороду. Она же тоже связана с Башлачёвым.

АХ: На самом деле, я очень долго тянул с операцией. У меня была одна проблема, требовавшая оперативного вмешательства, но не срочного. Я с этим ходил весь пятый курс в студенчестве, заработал эту байду летом с четвёртого на пятый. Студенческая жизнь – она же весёлая, всё некогда было, в больницу же надо ложиться на месяц, а то и на два. А после института – как раз эта пропускная система дурацкая, тоска полная, работать никакого желания не было, и я как раз прилетел с похорон... А у нас автозаводская ведомственная больница по дороге из аэропорта. Направление у меня уже было, и я прямо с самолёта забежал туда. Говорю: уж простите, что я опоздал, хоронил близкого человека в городе Ленинграде. Врачи пошли навстречу, и меня сразу с аэропорта упаковали.

Бритвы с собой не было, я там пролежал, как минимум, недели две с половиной, и очень прилично оброс за это время. Думаю: да ну его нафиг, это бритьё. И вот, с тех пор ношу бороду.

ЛН: А до того борода не была элементом имиджа Полковника? А тёмные очки?

АХ: Не всегда. Я стал выступать именно в этих тёмных очках, которые сейчас на мне, а тогда выступал в тех, какие были.

Дело в том, что две пары очков у меня появились значительно позже. Раньше я выступал в тех, что были. Причём вечно... Я же непоседливый парень, то уснёшь в очках, то уронишь, то подерёшься с кем. Они всегда были на изолентах, в трещинах, разбитые. В чём я только не выступал. А уже потом появились несколько пар очков, которые можно менять, но на сцене я стараюсь всё время именно в этих очках выступать.

ЛН: Это – примета? Счастливые очки?

АХ: Нет, привык просто, им уже десять лет, я их брал ещё до дефолта.

ЛН: Откуда появился такой сценический псевдоним или имя – "Полковник"?

АХ: Это не сценический псевдоним, это прозвище, ещё с 17 лет, с первого дня "картошки" в институте.

ЛН: То есть с военной службой это никак не связано?

АХ: Нет, абсолютно. Я поступил в Политех, на автомобильный факультет. У нас было две группы по 25 человек, первого сентября сразу же пришли, было какое–то оргсобрание, а второго сентября всех отправили "на картошку".

Мужики приезжают в деревню, а автомобильный факультет – он же исключительно мужской. У нас в группе было три девочки, а во второй – вообще ни одной, сплошные мужики. Ну, мы выпили хорошо. Все, естественно, перезнакомились.

И там был один здоровенный такой мужик – Лёша Парчевский. Он на тот момент, по–моему, был чемпионом СССР среди юниоров по дзюдо и по самбо среди тяжеловесов. Два меня в ширину, а роста такого же. Притом, что весил он тогда за сто двадцать точно, он легко делал ласточку, мостик со стойки и в шпагат прямой выходил. Причём мы пили водку, и он говорит: "Я могу в прямой шпагат сесть". Он не стал говорить, там, что у него узкие штаны, поэтому вот... Он молча взял и сел в прямой шпагат.

На следующий день, когда мы рано проснулись с похмелья и вышли в поле, я как увидел, что надо ковыряться в земле... Трактор вспахал борозду, и из этой борозды надо выбирать картошку, складывать её в вёдра и относить в машину. Машина едет очень медленно, как когда маршал на параде принимает войска, приблизительно так же. Нас в борозде шесть человек. Я говорю: "Ребят, мы же будущие инженеры, давайте не заниматься хернёй, давайте сделаем нормальное разделение труда: вы будете складывать в вёдра, а я эти вёдра буду относить в машину". Пацаны подумали: "Да, правильно".

Я тащу вёдра в машину. Они, конечно, не лёгкие, но мне хоть в этом говне копаться не нужно. И я думаю, что всё–таки устроился лучше всех. Дохожу до машины и вижу, что ни хера я не лучше всех устроился, потому что на машине стоит чувак, который принимает эти вёдра. Вот он действительно устроился круче всех. И это как раз тот самый парень, который в шпагат садится. А я, ну застрели, не помню, как его зовут. Но мы вчера обнимались, целовались по пьянке, неудобно спрашивать, как его зовут. Он смотрит вообще в другую сторону. Я говорю: "Эй, маршал. Вёдра прими!" Он так поворачивается ко мне, высыпает картошку, бросает мне ведро и говорит: "Возьмите, полковник!"

Все остальные точно так же помнят, что мы вчера знакомились, а как меня зовут, тоже никто не помнит. И тут же прилепилось: "Полковник, Полковник, Полковник". И с тех пор вот...

Но сейчас даже одноклассники, которые Полковником меня ещё не звали, тоже меня так зовут.

А военная карьера – капитан танковых войск запаса.

ЛН: Интересно. Но вернёмся к Башлачёву. У Джоанны Стингрэй была идея вытащить Сашу на американское телевидение. Когда она брала у него интервью дома у БГ, то задала ему вопрос: "Как ты думаешь, поняли бы тебя американские зрители?" Саша выразил уверенность, что поняли бы. А как вы думаете?

АХ: Трудно судить. Во всяком случае, та экспрессия, та энергетика, которая от него исходила, точно бы не прошла незамеченной. Даже если непонятны слова, всё равно он излучал. Конечно, излучал. До сих пор я считаю, что никого равного ему по силе ещё не появилось.

ЛН: А вы ожидаете? Может появиться?

АХ: Ну, думалось же, да, что после Высоцкого уже никого сравнимого не появится?!

Тут нельзя сравнивать по каким–то... Но я бы, наверное, поставил Башлачёва в один ряд с Высоцким.

ЛН: Башлачёв давал очень мало интервью, но в одном из них он сказал очень интересную фразу. Он сказал, что русский рок "... не чувствует своей души, своего назначения". Вы в своём творчестве с этой проблемой сталкивались? Как вы считаете, он был прав?

АХ: Назначения – возможно, а душу, всё–таки, надеюсь, что чувствует.

ЛН: Каким образом чувствует? Как это проявляется?

АХ: Это не мои слова. Правда, не помню точно, чьи. То есть где–то я их подцепил, но я на сто процентов с ними согласен. В тот момент, когда ты пишешь песню, если ты на секунду задумался о том, что вот это может кому–то не понравиться, и здесь надо поставить другие слова, а не те, что у тебя идут изнутри, рок на этом заканчивается и начинается коммерция, шоу–бизнес.

Я стараюсь. Нет, я не могу себя назвать бессеребренником или ещё кем–то. Когда песня написана, я пытаюсь её максимально выгодно пристроить. Но до тех пор лучше не трогать это всё грязными лапами.

ЛН: А что такое, как вам кажется, "Время колокольчиков"? Это название эпохи, название мировоззрения? Что это за термин?

АХ: Я думаю, что в песне всё понятно расписано. На мой взгляд, Саша говорил о том, что происходило в те времена. Это очень красивое, почти документальное отображение происходящего на тот момент.

ЛН: Вы принимали участие во многих поминальных концертах Башлачёва?

АХ: Не во многих, но в достаточно знаковых. Один из них – это как раз "Рок–акустика", другой – в "Октябрьском". Ещё в нескольких участвовал, сюда приезжал, в Москве что–то было, в Нижнем что–то было.

ЛН: В Нижнем же совсем недавно был концерт, в этом году. Вадим Демидов в нём с вами участвовал, насколько я знаю.

АХ: Да, да, да. Это был даже не концерт, а собрание людей, которые чтят память. Вадик Демидов, Сашка Яковлев, Марина Кулакова, Света Кукина, те, кто его знал, кому посчастливилось пообщаться. Ну и те, кто ценит его творчество, помнит его.

ЛН: Не могли бы вы рассказать про атмосферу подобных мероприятий, потому что существуют самые разные отзывы...

АХ: Мне кажется, все поминальные вещи должны быть спокойными, тихими, кулуарными. Хотя, что касается конкретно Башлачёва, любой повод для популяризации этого человека в этой стране я считаю важным и нужным.

Саша же, как Цой, работал на "Камчатке". Об этих встречах что рассказывать?! Ну, работал человек на смене, мы бухали. Ничего интересного не было. Но сколько есть некрофилов, которые по Вите скорбят, и хоть бы кто вспомнил, что в этой же "Камчатке" работал Башлачёв, ушёдший из жизни ещё раньше!

Сашино творчество знают единицы. Спроси у обычного человека, останови сто человек, нет, не в Петербурге, не обязательно в Москве, да хоть и в Нижнем Новгороде, и спроси: "Кто такой Башлачёв?" Если два или один из ста ответят – хорошо. Не спрашивай, конечно, возле музыкальных магазинов.

ЛН: Сейчас появляются новые фильмы, передачи о нём, которые тоже вызывают самые разнообразные мнения. Вы этот почин популяризации, повышения известности (не будем употреблять слово "пропаганда") одобряете?

АХ: Да и пропаганда – ничего страшного. Вот пропаганда гомосексуализма – это страшно, а пропаганда Башлачёва – это всегда хорошо.

Это хороший почин. Не обязательно рассказывать о его жизни, хотя это тоже, наверное, не вредно. Но мне кажется, что его стихи нужно включать в школьные хрестоматии.