Задерий Святослав, "Алиса"

ЛН: Как вы познакомились с Башлачёвым?

СЗ: Сначала я о нём услышал от Сергея Рыженко, это уже как бы классический момент: я пришёл к Рыженко в гости, он был скрипачом в группе "Последний шанс", и он мне на бобинном магнитофоне поставил запись, говорит: "Вот здесь парень появился интересный, Саша Башлачёв". Качество было ужасное, то есть там пробивались только какие-то отдельные фразы, а ты знаешь загрузку текста Башлачёва. На первый раз – так вообще! Поэтому я говорю: "Мощненько, только я ничего не понял". Вот это был первый раз, когда я его слышал, так скажем.

Второй раз был, когда мне позвонил Костя Кинчев и спросил: "Ты про Башлачёва слышал?" Я говорю: "Слышал в Москве, сказали, что это интересно, вроде". Он говорит: "Он играет домашний концерт сегодня. Пойдём?" "Ну, пойдём".

Мы встретились, приезжаем туда, позвонили, дверь открывает Женя Каменецкая. Мы входим, а там планировка квартиры такая, что впереди – кухня. На кухне над магнитофоном сидит Башлачёв, который слушает песню "Доктор Буги". Причём мы совершенно не планировались там, пришли неожиданно. Для него мы вышли из магнитофона. И так иногда бывает, что взаимная симпатия возникает на ровном месте. Обнялись, что называется, и с этого момента, можно считать, наступило какое-то, не знаю... Не расставались.

Потом я послушал сам концерт.

Я хорошо считываю информацию и быстро разговариваю. Москвичи, они говорят долго, питерские говорят быстро, мобильно. Мы с Кириллом Миллером учились разговаривать одновременно: он понимает, что я ему говорю, а я понимаю, что он говорит. То есть я могу разговаривать вообще параллельно. Я говорю: "Костя, слушай, он либо гений, либо сумасшедший, одно из двух, потому что информации и энергетики столько, что она превращается в какую-то такую, знаешь, феерию!" Ну, в общем, как-то так.

ЛН: В своей книжке вы написали, что Башлачёв всегда поддерживал вокруг себя компанию интересных людей, употребили именно глагол "поддерживал", который подразумевает, что он к этому прикладывал какие-то усилия.

СЗ: Нет, я так не писал. Я говорил, что он всегда становился душой компании.

ЛН: Именно так написано в книжке.

СЗ: Да? Ну, может быть. Это неправильно... Во-первых, в тот момент он был интересен очень многим, поэтому вокруг него обычно концентрировались люди, приходили его слушать. Это – раз. Во-вторых, при появлении в любой компании он сразу становился её эпицентром. Раньше это называлось "массовик-затейник", и ему это нравилось. То есть если, например, Рождество, то он обязательно приносил с собой свечи. Вот ни у кого нету, мы сидим, принесли, допустим, какие-то там пирожные, а у него с собой свечи, и он тут же предлагает: "Давайте гадать. Давайте-ка то да сё". Сказочки, прибауточки, то есть с ним можно было общаться до бесконечности.

Он пытался всю компанию... Причём это была позитивная энергия, я сейчас даже не могу вспомнить, честно говоря... Я ни разу не видел, чтобы у него было плохое настроение, чтобы он нёс негатив. Просто, когда человеку плохо, он несёт его, естественно, но я за всё время, до последних..., когда он в конце появился, перед смертью.

Тогда на нём висел как бы так по ощущениям... Как будто на него кто-то надел какой-то негативный стеклянный колпак, он пытается из него выбраться и не может. Такой пузырь стеклянный, и я не могу ему помочь, потому что не пробить.

Помочь ему в тот момент можно было, только сказав: "Вот, тыры-пыры, посиди там..." – и больше никак, потому что он был как заколдованный.

ЛН: А в конце 1987 года, начале 1988-го уже чувствовалось, что приближается конец?

СЗ: У него взгляд появился вообще стрёмный. Я перефотографировал стены в "Камчатке". Когда заходишь в маленькую комнатку, слева висит вырезка из журнала "Рокада", и там у него очень характерный взгляд, то есть он там без взгляда. Как будто человек находится в каком-то трансе наркотического плана. Есть разные наркотики, от одних сужаются зрачки, от других расширяются, и у него появился этот непонятный взгляд. Глаза были как чёрные дыры, при голубизне его глаз.

Снимали фильм, было такое социальное расследование, из-за чего это случилось. Я всё-таки предполагаю, что он... Отчасти, конечно, бездомье, потому что трудно человеку, когда угла нет, особенно, если их двое, это – раз. Во-вторых, дело в том, что в тот момент были модны грибы как развлечение. А известно со стародавних времён, это действительно – правда, что вот эти все мухоморы, грибы-галлюциногены...

С героина можно выйти. Это – медицинское. Даже ЛСД как-то так работает. А грибы – это споровые, там споровый момент, он проникает в живой организм, и эти процессы не изучены, необъяснимы до сих пор. То есть никто не знает, чем закончится этот, как говорят, "трип". Он может быть бесконечным, понимаешь? И куда человек вышел, неясно, и помочь ему невозможно, потому что просто не знаешь, куда он вышел, где он находится.

Тогда это носило форму невинного развлечения, типа "грибочки-поганочки", и модно было в среде рока: сидят люди, выпивают, подошёл какой-нибудь там, не буду называть фамилии, говорит: "О, ребята, я вам поганочек привёз, не хотите ли?" Ешь, как траву, и как-то такое своеобразное состояние наступает.

Я ни в коем случае не сторонник всех этих... Траву я ещё воспринимаю как некий успокоитель, так скажем. Она помогает петь, стимулирует хотя бы, а все остальные – это неясно, что такое.

Башлачёв, думаю, тоже не ожидал... Он человек достаточно умный, но когда умный человек не понимает, где он находится, и садится писать стихи – это нелепо. Можно, как Леннон, описать какие-то там путешествия, "Lucy in the Sky with Diamonds". Некоторые это специально делают, чтобы стимулировать творческую энергию. Например, Сальвадор Дали каждое утро съедал бутерброд с гашишём и сыром, выпивал чашку кофе и целый день малевал огромные плакаты.

А он не понимал, где находится, и то, что он тогда писал... это даже не стихи, это записка неизвестно кому: "Помогите, пожалуйста, доктор".

ЛН: А как вы относитесь к точке зрения, что он предчувствовал смену эпох, и что почти никто не выдержит испытания деньгами, что многие "променяют гитары на Канары, а душу на доллары"?

СЗ: Это не так трудно прогнозировать, и человек, который может писать достаточно глубокие стихи, как он, сразу всё понимает: рожа небритая, глаз подбит, ну что? Всё понятно, правильно?

ЛН: А насколько развита тогда была система организации квартирных концертов? Часто они происходили?

СЗ: Чаще они были в Москве, чем в Питере. Здесь домашних концертов не было практически.

ЛН: А у Паши Краева, например?

СЗ: У Паши Краева дома... Так ко мне можно было прийти и сыграть. Паша Краев просто проставлялся исправно, поэтому к нему и приходили. К тому же, он был "лепший дружбан" Майка Науменко. Скорее, даже к Майку приходили, чем к нему. Это – раз.

Все ездили играть в Москву, потому что там тогда платили хотя бы минимальные деньги, хоть играли и на выселках, Борисова Грива там всякая... Зато я там заполнял рапортичку на исполнение Пахмутовой, а играл свои песни. Пусть Пахмутова за это деньги получает (большие, 60 копеек за каждую песню), но в итоге я имел возможность эту рапортичку...

Если бы я выступал ближе, то уже могла бы прийти комиссия и сказать: "Почему вы не по рапортичке выступаете?! Спойте нам гимн Советского Союза или что-нибудь ещё".

И вот, как правило, мы собирались в Москве: Цой, я, Майк там бывал. Садились все кругом, в середине ставилось вино. Я подчёркиваю, не водка. Практически никто не пил водку. Иногда пиво ставилось. Оно было не то, что сейчас. Было очень хорошее пиво. Что ставилось, даже не имело значения, не было цели нажраться. Портвейн считался плебейским напитком, грязным делом, его только панки пьют. В основном пили сухое, "Совиньон", и по кругу пускали гитару, каждый должен был показать, у кого что новое есть. Все находились в творческой фазе, и каждый должен был по песне показать. Так мы обменивались тем, о чём думали. Был очень интересный творческий процесс, каждый друг друга стимулировал. Получалась, что одна и та же идея начинает развиваться по кругу, трансформироваться.

В дальнейшем, первые домашники здесь стала практиковать "Алиса". Мы прямо в раскраске приходили, чем ещё больше шокировали.

Сейчас, к сожалению, нет нормальных клубов. Есть либо очень большие площадки, которые нужно проплачивать, либо маленькие клубешники. Я не знаю, как сейчас выглядит, скажем, "Red Club", но когда я года 3-4 назад там был, вышел на сцену, встал, у меня было ощущение, что я стою в Борисовой Гриве, только там я знал, что это – танцы. Знал, что кто-то будет танцевать, а кто-то будет слушать, и все к нам относились как к экспериментальной группе.

Сам понимаешь, рок-н-ролла уже нету как такового. Я изучал историю джаза, более того, я её сдавал, всё-таки джазовую школу закончил, и могу сказать, что рок-н-ролл изначально был танцем. Запрещённым, эротическим танцем. Потом в него стал добавляться, скажем, интеллект, дальше появился глэм, то да сё. То есть, культура развивалась и дошла, скажем, до определённой точки.

Это всё кончилось в 90-х годах, после событий в Белом доме, когда Ельцин выпустил бандитов, поставил опять разбойников, по-русски говоря.

Вот иногда Башлачёв говорит: "Зачем употреблять иностранные термины?" Берёшь русское слово, и всё становится понятно. Русский язык удивителен своей способностью объяснять всё. Он может даже иностранное слово объяснить. Например, слово "продюсер"... непонятно, чего это он, что он там, для кого там, куда... А вот "продуктёр" – человек, который формирует продукты, правильно? Вот и всё.

Меня СашБаш научил. Он же занимался словом. Берёшь какое-то слово, любое, и, произнеся его несколько раз... Ассоциативность, альтернативность... Ты можешь понять суть вещи. Он был мастер букв, настоящий русский мастер, как Левша. А что про Левшу рассказывать? Мастер и всё.

ЛН: Шевчук как-то сказал, что после смерти Башлачёва все протрезвели на какое-то время, что Ленинград сильно изменился после этого. Имели место какие-то такие процессы?

СЗ: Во-первых, всем стало стыдно. Во-вторых, все его любили. В-третьих, у меня в книге написано, просто сели молча и заплакали, даже не говоря ничего.

Он накануне тем более... Нельзя было ничего сделать, он же совершенно здоровый, понимаешь, ни под наркотиком, наркотики он не использовал никогда, не пил никогда. Я тебе рассказывал, там три дела: неустроенность, бездомье...

Я тоже в определённый период жизни никак не мог разменять свою квартиру на Каменноостровском с первой женой. Хорошо вот сейчас я здесь. А иногда думал, что лучше в прорубь с головой, чем болтаться от друзей к друзьям.

Это не закономерность, но, по всей видимости, у каждого человека есть такая форма испытания: когда его испытывают на скитания. Это не очень легко. Ну, это – раз. Во-вторых, СашБаш был всё-таки поэт, поэтому он занимался, окончил университет, достаточно глубоко изучал жизнь поэтов и вывел определённую теорию о том, что существуют возрастные окна. То есть, если вот в этот период уйти...

Помнишь, у Высоцкого есть песня о цифре 37? Высоцкий ему в этом помог, это – та же теория, понимаешь. На цифре 27 он и вышел. И тут же, понимаешь, разворот: а проживи он ещё 28, 29, потом пришлось бы тянуть до 35. Тебе сколько сейчас?

ЛН: 23.

СЗ: У тебя всё это ещё впереди, могу сказать.

ЛН: А расскажите, пожалуйста, про фотографию с виноградом, которая на свадьбе у Нугманова была сделана.

СЗ: Я ж тебе уже говорил, что он был массовиком-затейником, душой компании. Свадьба была, соответственно, он переоделся сатиром. Он разделся, повесил там гроздь. Это был на редкость урожайный год. Ты в Алма-Ате был когда-нибудь?

ЛН: Нет.

СЗ: Там вот такие яблоки! Называются "алма-атинский апорт". Я не преувеличиваю и не приуменьшаю. Поэтому там и сад был соответствующий.

Причём продавать эти яблоки было нельзя. У них там какая-то фигня была своя, что с хозяйства продавать нельзя, и поэтому садоводам некуда их было девать, все сады были засыпаны яблоками. Как яблочный рай. Ходили по ним. Мы уже не выдержали, нельзя ходить по яблокам, стали собирать их в тележки. Рашид выходил, смотрел на нас, ухмылялся и говорил: "Пустое, – как Лев Толстой, – к утру будет то же самое". Мы собрали, честно очистили территорию, с утра проснулись – опять всё засыпано. Такое было...

ЛН: А "Случай в Сибири" был написан, когда Вы с "Калиновым Мостом" встречаться ездили?

СЗ: Нет. Я не помню, как зовут человека, которому эта песня посвящена, он из Новосибирска. "Я был не с ним, с другими". Цепляется язык... Что-то внутри... Пока крест ему не поставим, долго ещё куражиться будет. Мне-то это нравится, а других раздражает. Успокойте душу-то, по-человечески, люди вы или нет?! Помнишь, как у Рублёва: "Хватит мытарить, – Феофан Грек кричит. Ироды вы, что ли?"

У меня же до сих пор его крест, видишь, на стене [показывает на довольно большой, старообрядческий увесистый крест из жёлтого металла]. Я ему отдать должен. Мы же с ним перемещались по стране на самолётах, и нас часто останавливали из-за этого креста, проверяли, не антиквариат ли. И как-то он мне его оставил, чтобы избежать этих проблем. Сказал: "Потом отдашь", - но не довелось.

Надо ему на могилу большой крест поставить, я давно этим занимаюсь. Подумал, что, может, этот крест внутрь большого поместить. Я ходил к "митькам", они мне обещали проект большого креста сделать, но маленький в него заделывать не советуют, всё равно, говорят, выковыряет кто-нибудь.

Я сбился немножко с мысли...

ЛН: Я спросил про "Случай в Сибири" и встречу с "Мостами".

СЗ: Нет. "Случай в Сибири" был до меня. То есть тогда, с "Мостами", мы этого человека не видели.

Я с ним повстречался позже, когда песня уже была написана. Он боялся Башлачёва и не появлялся нигде на наших глазах. Я видел этого человека потом, сказал ему: " Башлачёв про тебя песню написал". "Как про меня?" - тот был счастлив! Несмотря на весь негатив, который в песне. "Про меня Башлачёв песню написал!" Счастье!

А с "Мостами" у нас тоже смешная история была. У них там, в Новосибирске, затеялся местный фестиваль, и они пригласили нас. Башлачёва они знают, бард с гитарой. А я "Алису" сделал. Для них я - как Гребенщиков по-нашему [смеётся].

То есть на самом фестивале мы выступать не должны были, нас пригласили просто присутствовать. Кроме того, у нас было несколько концертов в Академгородке.

Фестиваль идёт, там "Путти" должны играть, "Мосты", ещё кто-то...

Как-то "Мосты" в подвале сидели, репетировали. Башлачёв меня привёл, говорит: "Вот – Димка, группа "Калинов Мост", неплохая, мне нравится". Познакомились мы, куражились. Там Сова, Кока такие у них.

А фестиваль идёт. "Мосты" подходят и говорят: "Святослав Геннадьевич, не могли бы вы исполнить с нами хотя бы одну песню для поддержания нашей группы?" Я говорю: "Могу. Давайте одну спою. Я умею делать то, что я умею делать". Они долго репетировали её... А мы же с Башлачёвым – волшебники. Он мне говорит: "Устроишь?" Я говорю: "Да, устрою". Хоть не люблю я этого, но всё равно переоделся, накрасился по-алисовски, всё, как положено. Готовлюсь к песне, выступили "Путти", Янка откричала, мне надо выходить, Ревякин мне кивает, типа: "Готовься". Я встал в кулисах, они заканчивают песню, должен выходить я, и в этот момент открываются четыре выхода, заходят люди, начинают вносить камеры, то да сё, тыры-пыры, приехал "телемост" из Москвы. Тогда это было в новинку.

У Ревякина становятся квадратные глаза, и я говорю: "Дима, это – твой шанс, я не буду". По-столичному. "Я не буду". Вот тут – момент взлёта. Башлачёв хихикал долго. Я ему говорю: "Ну, так вышло".

ЛН: На этом фестивале Башлачёв с Янкой общались, вероятно, да?

СЗ: Да нет, Янка там песенки пела. Ты же читал книжку, я там исправно описал, как они познакомились и всё остальное. Она – бардэсса местная была, рыжая оторванная девка.

ЛН: Просто, мне кажется, что если они были знакомы, то они, наверное, должны были достаточно много общаться. Вряд ли они там просто поздоровались, потом попрощались и всё.

СЗ: Ну, исходя из того, что я в книжке рассказал, общаться дальше совершенно не нужно было. А чего общаться? У него свой путь, у неё – свой.

ЛН: Но вы же с Цоем и Майком песни показывали друг другу, гитару по кругу пускали.

СЗ: Сибирь и средняя полоса, они очень разные. Культура... подача языка другая. Не знаю, Чехов и Тургенев отличаются? Так что общаться-то? У каждого есть это самое... Тем более что Сашка из Москвы приехал, она тоже приехала уже с "Великими Октябрями".

ЛН: А он что-нибудь говорил о ней как об авторе? Как-нибудь отзывался?

СЗ: Хорошая девка, говорил. Хорошая девка. Есть песня у него, "Хороший мужик". А она – хорошая девка, слова кладёт.

Я, честно говоря, тоже так к ней отношусь, я её не читаю. Если Башлачёва я читаю, обычно я читаю Гребенщикова, Кинчева, чтобы как-то пройтись по образам... Мне Янкина система образов не близка, так скажем.

ЛН: Она не сродни Башлачёвской?

СЗ: Нет, абсолютно, вообще. Как лисица и крыса.

Она – лошадь, а он – крыса. Они вообще враги. Мы с ним это с зодиакальной точки зрения изучали. Что лошади делать с крысой?

ЛН: Правда, что Нугманов звал Башлачёва в "Иглу"?

СЗ: Не знаю, может, и звал. Только что бы он там делал?

ЛН: Якобы, на роль, которую исполнил Цой.

СЗ: Нет, нет. Когда Цой снимался в "Игле", я приехал туда, "Нате!" приехали. Цой меня увидел, обрадовался, говорит: "Господи Боже мой, наконец-то ты приехал, пойдём-пойдём быстренько отсюда". Я: "Куда?" Он говорит: "В ресторан – посидим, отдохнём, хоть поговорим. Я так устал". Я говорю: "Что так?" Он говорит: "Понимаешь, для казахов кореец – Бог. Я устал здесь быть Богом. Я должен быть Богом. Если я буду вести себя просто, ненавязчиво, я буду их оскорблять. Мне тут даже не поговорить... С кем?.. Зачем?.."

Поэтому – какой Башлачёв? Откуда Башлачёв в Казахстане?

ЛН: Но для "Рока" ведь его снимали? Для "Барды покидают дворы" его чуть было не сняли, он потом отказывался. Он как-то это мотивировал? Вы это с ним обсуждали?

СЗ: Ну, честно говоря, он ещё, как и я, отказался от "Взломщика". По той же самой причине.

ЛН: По той же ли?

СЗ: Я вот прочитал сценарий "Взломщика"... Фильм ужасный. Он несёт в себе только набор исторических картин. Я Косте сказал: "Костя, ты сын партийного работника, какого чёрта ты живёшь в коммуналке? Почему мы опять должны что-то воровать, то есть опять рокеры – воры и убийцы. Снова вот эти клейма, которые постоянно вешались".

Говорю: "Давай, пусть перепишут. Или пусть будет, как есть, ничего страшного. Пусть всё останется так, только будет отдельная квартира, а не коммуналка, не так сложно это сделать. Всё равно – это профанация".

Я сам отказался играть ублюдка, у меня папа – профессор.

ЛН: С этим фильмом всё понятно, но фильм "Рок"-то – не профанация, а попытка сделать какой-то слепок со времени. Фильм, не фильм... Этюд, скажем так.

СЗ: Он [видимо имеется в виду режиссёр фильма "Рок" Алексей Учитель] тогда вообще не знал, что снимал. Снимал что попало. Что монтировать, было вообще не известно.

СашБаш сходил на монтажки, посмотрел и отказался. Я не знаю деталей.

ЛН: Слава, а откуда взялось название "Чернобыльские бобыли"?

СЗ: Песня у меня такая есть.

Башлачёв рассказывал, что ему приснился сон, что я стою на сцене и пою: "Здравствуйте, я счётчик Гейгера!", и через какое-то время я такую песню написал, она начиналась словами: "Герасим Хиросимов, чернобыльский бобыль..." Первый раз я спел её в Киеве, мы там с Рикошетом были, а Башлачёву её показал позже, здесь. Он был очень удивлён, сказал, что... фантастика в реальность.

ЛН: А почему "Дети равновесия"?

СЗ: Мне тебе надо показать... Есть такой Авессалом Подводный – возьми, почитай.

Есть целая большая теория о равновесии. Есть градация психологических характеров, и дети равновесия – это люди определённой кармической формы, которые определённым образом влияют на всех остальных. К ним нужно относиться очень аккуратно. Если ты прочитаешь, кто такие дети равновесия, то поймёшь, о чём я хотел сказать.

ЛН: А расскажите мне, пожалуйста, про места в Петербурге, связанные с Башлачёвым. Понятно, что он приходил в "Камчатку", жил в квартире Жени Каменецкой, но где он ещё бывал, какие места с ним связаны?

СЗ: Да он везде гулял, очень Питер любил. Для него это был Пушкин, всё вместе. Как лето, он болтался туда-сюда, не стеснялся и петь.

ЛН: А что-то любил особенно? Петроградскую, например, или центр, или канал Грибоедова?

СЗ: Я не знаю, мне сложно сказать.

ЛН: У Джоанны Стингрэй был такой проект, она думала о том, чтобы вытащить Башлачёва на американское телевидение, и спросила его: "А как ты думаешь, поймут тебя американцы или нет?" Башлачёв сказал, что да, поймут. А как вы думаете, поняли бы?

СЗ: Я тебе объясню очень просто, почему его не взяли в Запад. По одной простой причине: языков никто не знает. Когда Кинчев приехал в Израиль в первый раз, он вышел на сцену и сказал: "Ну, что, евреи, Мессию ждёте?"

Он английского вообще не знает. "Был у нас один толмач-немчин, мы его живьём в кипятке сварили" – вот типа того, до сих пор так. Он даже сказать не может, я-то ещё хоть по-английски разговариваю. Точнее, по-голландски, смесь немецкого с английским, но, по крайней мере, я договариваться могу. Поэтому мы с Эрнстом Лангхаутом и сделали совместный проект, я хоть понимаю тексты, под которые надо музыку писать.

ЛН: Но, например, БГ свободно владеет английским. Он записал "Radio London" и "Radio Silence", но это не возымело никакого успеха.

СЗ: Ты видел фильм?

ЛН: Какой?

СЗ: О том, как они писали. Посмотри – всё поймёшь. БГ, думаю, стыдно за этот фильм, это – стыд нации.

Приходит Дэйв Стюарт (гитарист группы "Eurythmics"), рокер, в черепах, идёт через Дворец спорта "Юбилейный", через все проходки, они с БГ бухали всю ночь, он заходит в гримёрку, у зеркала стоит Гребенщиков, Стюарт ставит бутылку водки и говорит: "Боб, это тебе". "А я не пью",– отвечает Боб. У Дэйва становится квадратное лицо...

Я удивляюсь, что они вообще это показали. Молодцы, на самом деле. Просто "Belka International" [продюсерское агентство] сказала, что если ты работаешь с другой культурой, то надо учитывать конъюнктуру рынка. А БГ в результате на Западе записал альбом "Аквариума" на английском языке. Кому он там, на хрен, нужен?

Когда Дэйв Стюарт, впервые услышал группу "Аквариум", он сказал: "Вы звучите, как оркестр пьяных индейцев".

"Belka international", которая выпускала этот альбом, предложила отдать группе весь тираж.

Я могу послушать БГ, я его люблю, но в русском варианте. Мне этот диск интересен, потому что, скажем так, прикольно послушать его на английском языке.

ЛН: А "Belka International" – это западное или отечественное агентство?

СЗ: Западное. Которое, собственно говоря, вложилось в это дело.

ЛН: Но согласитесь, Слава, знать языки важно, но всё равно на иностранном языке не напишешь так, как на своём.

СЗ: Поэтому я и сделал по-другому: я пригласил английского автора и написал ему музыку. Нельзя писать на другом языке. При желании можно сделать "translate", если все захотят узнать, о чём же я всё-таки пою, но это – другое дело.

Нельзя претендовать на Байрона. Как у Пушкина? "Я не Байрон, я другой". Это метко. Слово имеет форму, как гитара отличается от барабана. Ну отличается, извини, и всё тут.

ЛН: То есть не поняли бы Башлачёва?

СЗ: Нет. Он же сказал ей: "Джоанна, я не знаю, я не смогу. Ни я, ни ты не сможем перевести, потому что проблемы, о которых я пою – наши все". У него все проблемы наши. Как тут делать "translate"?! Ты представь себе, вот взять... Кто это будет делать, кто будет переводить? Сначала надо человека найти, который хотя бы понимал что-нибудь. Это такая работа! Было бы там три слова: "I love you", "fucking shit", то и переводить было бы нечего.

ЛН: Я так понимаю, что о переводе речь не шла. Она думала зрителя Башлачёвской энергией взять.

СЗ: Энергия... По энергии у нас Чубайс. Мы с Чубайсом жили в одной, одной парадной, на проспекте Энергетиков, между прочим [смеётся].

Вот, понимаешь? Вот и всё. Что тебе ещё говорить.

ЛН: Что такое "Время колокольчиков"?

СЗ: С точки зрения Башлачёва?

ЛН: И с вашей, и с его.

СЗ: С моей – я не знаю, не я придумал, не мне и говорить, а с его точки зрения это – лихая езда. А что такое лихая езда (давай последовательно разбираться)? Лихая езда – это быстрое движение. А что такое быстрое движение? Это – рок-н-ролл. Это – когда ты на тройке гонишь один: "Эх! Выводи коренных с пристяжкою и рванём на четыре стороны!"

ЛН: Слава, почему "Алиса"?

СЗ: Ну, сейчас будут шашки и карты. Социальная структура... это отдельный разговор...

У меня есть книжка ранних алисовских стихотворений. Например, "Федя на новом мопеде":

Здравствуй Федя, как дела, как литература?

Я теперь не Федя вам, я теперь фигура.

Напечатали сонет. Что-нибудь про древних?

Нет. Сказали я – поэт, первый на деревне.

Это такая школа циников, понимаешь... Мы же издалека идём, там много всего...

ЛН: А у вас есть эта книжка – посмотреть?

СЗ: Я не публиковал, у меня она пока в тетрадях. Вот ещё оттуда: "Протокол заседания вампиров и прочих нечистей на кладбищенском склепе. Присутствовали: Вурдалак Сосалкин, Вампир Посасывалкин, Сыроед Мясоедов и Мясоед Сыроедов. Пункт первый: джентльмены пьют и закусывают. Пункт второй: приходит сторож Миша и играет роль испугавшегося. Третий: джентльмены пьют и закусывают. Приходит милиционер, кричит: "Что, алкаши, пьёте?!" Пятое: джентльмены пьют и закусывают". Ну и так далее, аннотации к учебнику авангардизма.

Ты слышал мой манифест авангардизма? "Авангардизм – это краска на форштевне корабля истории. Ее двигает сам корабль, она только смягчает соприкосновение со льдом. Ее забывают, потом выбрасывают отколупившиеся чешуйки. Ее не жалко, ее так много. Все это шутки. Шагайте в ногу! Зачем карабкаться выше? Все равно твоя крыша станет кому-нибудь полом".

Тогда этого всего было много, мы это все обсуждали...

ЛН: Вы на этот вопрос, вероятно, десять раз отвечали, но я не смог найти ответ, однако он меня интересует: как так получилось, что после того, как вы ушли из "Алисы", группа сохранила своё название?

СЗ: Ну, потому что нельзя... Мы столько это делали... Я себя музыкантом не считаю. Я умею играть на бас-гитаре, умею снимать кино, могу рисовать, ещё чего-то делать, много разных вещей, так скажем. Если бы у меня было повышенное чувство собственной важности, я, конечно, никогда бы не взял никого на роль вокалиста, потому что уже в 1984 году "Алиса" была в топе. Пусть даже с простыми песнями, вроде "Сильные идут вперёд".

Но нам нужен был спектакль посерьёзней, и я искал. Я не мог одновременно играть, петь, бегать, прыгать, рисовать, я не Шива, у меня не восемь рук. Соответственно, всё должно быть, как в любом театре – должна быть прима, должны быть чавелы, спектакль должен быть построен. Я строил спектакль, и я его построил. Зачем потом его рушить? Поэтому я Косте говорю: "Мне не надо, забирай название, я лучше другой спектакль сделаю, "Нате!"".

ЛН: А название "Нате!" уже было заготовлено тогда?

СЗ: Как раз тогда оно и обсуждалось. Я Косте говорю: "А как вы называться-то будете, если я заберу у вас "Алису"?" Он говорит: ""Нате!" будем называться". Я говорю: "Давайте лучше я заберу "Нате!", а вы будете "Алисой", вы-то все есть, а я – один. На основе этого названия я построю новый спектакль".

ЛН: То есть "Нате!" Кинчев предложил? Вы как будто обменялись?

СЗ: Да.

ЛН: А откуда пошла эта алисовская манера раскрашиваться?

СЗ: Во-первых, это было нормально, любой артист, собственно говоря, делал макияж, как и сейчас на телевидении.

ЛН: Это же не просто макияж, это образ какой-то.

СЗ: Тут Нина Хаген добавилась, тогда была волна: панк-рок, эта вся мода, глэм...

ЛН: "Kiss", вероятно.

СЗ: Нет, "Kiss" считались группой для ПТУшников, только они её слушали.

ЛН: Мне Чернецкий рассказывал, что Цоя не любили в рок-сообществе за "новую волну" и простые тексты. В то время нужен был вызов, социальная острота, "Телевизор", "ДДТ". Действительно к Цою так относились?

СЗ: В общем-то, его всегда считали за придурка. Кореец и кореец. Это там, в Казахстане он – Бог, а у нас он – простой кореец. "Что вообще кореец умного скажет?" – как Марьяна про него говорила.

У Марьяны было дома несколько книг с корейскими народными сказками, издания где-то 70-х годов, где каждая сказка начиналась словами: "Жил-был крестьянин по имени Цой". Я её спрашиваю: "Ты зачем это, Мариш, собрала?" Она говорит: "Чтобы ему жизнь сахаром не казалась".

Панки тут были, Свин, вся эта тусовка, отдельная полусумасшедшая формация, которая пьёт гадкий напиток под названием портвейн, самый дешёвый...

ЛН: А что будет с роком дальше?

СЗ: Рока нет давно уже. Сейчас должно сформироваться что-то новое. Либо должны появиться новые интеллектуалы, а они, собственно говоря, сами себя назовут. Не знаю, придёт это оттуда или отсюда...

ЛН: Ждёте от кого-то?

СЗ: Да у нас этих групп...

В Питере площадок нету. После того, как мы с Артёмом Троицким закончили съёмки вот этого фильма ["Смертельный полёт"], мы сидим на кухне, он мне говорит: "Слава, ну что, отведи меня куда-нибудь в своём родном городе, что-нибудь посмотреть". Я отвечаю: "Артём, а некуда, площадок нет". Он говорит: "Как так?" Я говорю: "А вот так вот".

ЛН: Но сейчас-то всё равно, я думаю, ситуация лучше-то, чем в 80-х, согласитесь?

СЗ: Да ладно, ты что? Тогда целая волна была, бури эмоций...

ЛН: Я имею в виду, с точки зрения площадок.

СЗ: Нет, тогда где угодно можно было играть. Можно было прийти в любой ДК, договориться там и на танцах устроить выступление. Объявить мероприятие заводскими танцами и смочить там рок-концерт.

Другое дело, что, скажем, были люди, которые конкретно делали на этом деньги. Устраивали рок-сейшена или типа того. Их за это щемили. То есть щемили их не за рок-музыку, а за то, что они собирают деньги за посещение этих концертов, это было ОБХСС, не КГБ.

ЛН: Но, с другой стороны, если говорить о самых популярных группах, откинув совсем уж монстров, то есть о группах уровня "Разных людей", "Телевизора", то они больше "Red Club"-а сейчас и не соберут. Средняя посещаемость их концертов – 250 человек, им не нужен ДК имени Ленсовета.

СЗ: Ну, ты ошибаешься. Группе нужно объявиться в миру хотя бы как-то.

ЛН: Поздно им уже объявляться, у них уже история по 25 лет.

СЗ: Ну, и что эта за 25-летняя история? Появились, потом – исчезли, и чего?

Кто-то должен этим заниматься. У нас нет ни одного подобного органа. Рок-клуб работал как профсоюз. Причём не только для музыкантов, но и для художников, вообще для творческих людей.

Люди собирались и, скажем, если они делали какое-то мероприятие, они объединялись в этот момент, и получалось то, что по-гречески называется "мистерия".

ЛН: Ваша книжка, "Дети равновесия", написана в виде отрывков "из недописанного сценария к неснятому фильму". Действительно задумывался какой-то фильм?

СЗ: Тогда была перестройка. Запад стал проявлять к нам конкретные тенденции, и то ли западные, то ли наши бизнесмены, бывшие диссиденты или кто-то такой... Деньги же есть, и куда их девать? Их надо вкладывать, они не могут лежать в земле. Соответственно, есть росток (ещё не цветок), его надо поливать и окучивать, правильно? Возникла такая тенденция, что вот, как бы, почему бы не подружить Россию с США. "Америка России подарила паровоз".

Режиссёру Сергею Соловьёву поступило предложение из Голливуда: двум, по-моему, выпускникам его кафедры Голливуд предлагают кучу бабла для съёмок фильма. И вот тут опять наступил тот же самый момент, о котором мы с тобой говорили: а сценарий-то какой? Что мы будем снимать-то вместе с Голливудом? Диссидентщину снимать не хочется. А что тогда? Про кого? Этого нет, этого нет...

Сергей говорит, что он предложил Рашиду Нугманову. Говорит ему: "Рашид, снимай ты". Это уже после "Иглы". Рашид к нам: "Ребята, напишите сценарий". И вот я, Кинчев и Башлачёв сели и с нуля принялись писать. Вот так вот наш огорошили. Мы сели, стали чесать репы. Господи, дай сценарий. Ты же понимаешь, это невозможно. Ну, чем могли...

ЛН: А в чём была идея? Это был автобиографический сценарий?

СЗ: Да нет, вообще, что хотите могло быть.

ЛН: Ну и чего вы, собственно, хотели?

СЗ: А мы откуда знали, чего мы хотели? Нам, трём творчески активным людям, предложили... поступило предложение... Ты в Москве жил когда-нибудь?

ЛН: Да, конечно.

СЗ: Творчески активным людям поступило предложение, подтверждённое деньгами: что хотите, то и делайте.

ЛН: Так и что вы захотели?

СЗ: Мы сами не знали, что мы хотели, вообще ничего не хотели, вообще не ожидали, понимаешь. Мы сели и начали париться. Парились-парились, что-то напарили. А дальше ты там всё читал. Из нас те ещё сценаристы.